Океан был огромен...Океан был огромен, и к вилле пугающе близок, и плескались и пели русалки у самого дома. Оказавшись проездом, я был там представлен Маркизе на одном из устроенных ею дежурных приемов.
Ей по нраву воланы, олени и алые розы, ей, жестокой и властной, никто в этом мире не нужен. А на шее в три ряда на нитке русалочьи слезы: нежно-белые крупные гладкие капли жемчужин.
Я увидел ту нитку пронизанной кровью и болью: ради краткой хвальбы перед дамами высшего света? Как безумец метнулся к темнеющее-синему морю, у дороги оставив своих лошадей и карету.
Побережье встречает плевком океанского бриза, тучи вспухли клоками, укутали в морось и слякоть. Что же ты натворила, моя дорогая Маркиза, чтоб заставить морское чудовище искренне плакать?
Я не встретил русалки…Там пусто и бесится ветер, крики чаек как будто бы стали и глуше, и тише.
«Дети, где вы? Скажите, пожалуйста, где мои дети?»
В плеске волн это чудится мне, или вправду услышал?
Снова осень...Снова осень, Маркиза печальна и чуточку пьяна, принимает гостей и выходит встречать на порог. Парк, и лошади мчатся, копытами вязнут в тумане, потому что звучит над аллеей охотничий рог.
Потому что Маркизе опять не согреться в постели, не подбросить в камин дополнительно порцию дров, и на бледном, замерзшем, фарфоро-изысканном теле серебрятся еще не остывшие иглы мехов. Тех, что сняты с измотанных сворой безумной погони, не нашедших спасения в стройно-жестоких лесах полуночных зверей. И храпят и безумствуют кони, и брехливые псы вымещают отчаянный страх.
А охотники черпают кровь из дымящейся чаши, и пьянеют от запаха боли и звона мечей, и еще одну шкуру, в крови обжигающей каше, умещают на тонком, продрогшем Маркизы плече.
Но сберечь ей тепло эта стопка из шкур не поможет, ведь как только луна неизменно начнет убывать, мех тотчас же свернется пергаментно-бледною кожей бедолаг, не успевших в лесу от собак убежать.